Да скорее даже не история, а случай, и случай не то чтобы значительный и интересный, но запавший в душу анону и что-то в этой душе расшевеливший и требующий выхода в очередном приступе графоманства (что как бы намекает: «Ахтунг! Многабукаф!»)
Возвращался упомянутый выше анон из универа, проклинал четвёртую пару и глубокомысленно пялился попеременно то в плеер, то в небо, то в никуда. Внезапно пространственно-временной континуум воображаемой вселенной анона был разрушен одним вполне типичным обитателем окраин города, снабжённого метрополитеном, ну а говоря человеческим языком — бомжом. Правда, бродягой этот субъект казался лишь с первого взгляда, а уже со второго можно было с уверенностью диагностировать кретинизм и невнимательность анона и бедное, но ухоженное пальто пожилой женщины. Которая, более того, несла в руках две сумки, наполненные продуктами. Казалось бы, и жизнь хороша, и жить хорошо.
Анон малость наврал. Сумки с продуктами стояли у ног женщины, а сама же она, стоя около трамвайных путей, наклонилась к земле и тянулась руками к разбившейся банке из-под икры, знаете, бывают такие кошерные и, в общем-то, вкусные небольшие приплюснутые банки с икрой мойвы, да ещё в каком-нибудь соусе. Продукт из разряда «дёшево и сердито». Разбилась банка красиво, хоть срисовывай: часть откололась и улетела в неизвестном направлении, судя по всему, а большая часть банки осталась на том же месте, где её остановила сила притяжения, и сверкала почти художественно сколотым краем, отражая образовавшееся на небе причудливое сочетание из серо-белых облаков, растворявшихся в приглушенной голубизне осеннего вечера.
Рядом с оставшейся частью банки лежала на асфальте непонятного лососевого цвета масса, которую с полной долей ответственности можно считать той самой икрой мойвы в каком-нибудь соусе. Женщина стала собирать рукой уже, казалось бы, потерянный продукт и класть его обратно в сумку, оставив без внимания осколки тары.
в этот момент что-то кольнуло у анона, где-то внутри проснулось чувство, сила которого не позволяла подвергнуть его тут же критическому анализу. И затем анон сделал то, за что потом ругал себя неисчислимое количество раз, за что совесть готова была съесть его живьём, прежде освежевав несообразительную тушку. Анон просто прошёл дальше, притом ускорив шаг, тщетно пытаясь успокоить свою совесть и сделать вид, что ничего не видел.
Но самообман, как известно, гиблое дело, и уже шагов через двадцать анон не выдержал и обернулся. Женщина уже медленным шагом, всё так же сгорбившись, шаркала по направлению то ли к метро, то ли к маршрутке. Если бы она всё ещё стояла у этой несчастной банки и собирала с земли икру, честное слово, анон пулей домчался бы до неё и всунул хотя бы сотню в руки этого потерянного существа, лишь бы она не расстраивалась и после такого происшествия всё же продолжала верить во что-то хорошее, ведь как раз такие дурацкие мелочи иногда и убивают, становятся последней каплей, и все несчастья всей человеческой жизни вдруг наваливаются всем неподъемным скопом на одного человека. А человеку потом выдерживать это, временно становиться Гераклом, подменяя какого-то другого Атланта, держащего на себе все горести мира.
Но анон развернулся и пошёл дальше, увидев, что и женщина уходит. Однако чувство неправильности произошедшего всё ещё не покинула анона, даже когда он уже написал такую длинную историю, попытавшись таким образом успокоить то, что с натяжкой можно назвать душой. В этом, пожалуй, больше помог уже проведённый позже критический анализ ситуации: в конце концов, это мало походит на те дущещипательные истории о бабушках в кассах супермаркетов и извергах-продавщицах, консультантах-вивисекторах и обозлённых работниках социальных служб. Анон мог бы продолжить свои рассуждения, выложить все те мысли, которые посетили его по прошествии энного количества времени после данного инцидента, но даже до этого места вряд ли кто-то дочитал затянувшееся излияние страдающего словесным недержанием и муками совести человека.